Рассказ

1

— В последнем классе гимназии меня звали: Мишель – в монокле щель! Тебе смешно, а это заслужить надо, между прочим.

Уже одетый для выхода, он вдруг выпучил глазницу и ловко поймал стеклышко на уровне грудного кармана.

— Это я потом так насобачился, а в гимназии не умел вовсе. Подсматривал за еврейскими часовщиками на Владимирской, есть у них такие вставные лупы для долгой работы. Так вот, решили мы по осени устроить банкет на задах Александровского сада. Я эту штуковину, — опять молниеносно выронил и поймал монокль, — битый час прилаживал перед зеркалом в прихожей. Вроде не падает. Выхожу. И тут с ясного неба дождь, как из ведра! Кошмар. Я этим глазом ничегошеньки не зрю, спотыкаюсь, меня всё направо заворачивает. Ну-с, кое-как добрался… Здравствуйте, говорю. А наши, как птенцы в гнезде, рты пооткрывали. Оказывается, монокль у меня поперек глаза встал. Как дверь полуоткрытая! Тут кто-то и брякнул: Мишель, в монокле щель! …Ну, пошли.

Жена, самозабвенно обводившая пуховкой высокие скулы, только взгляд на него скосила.

— Шнель! Шнель!

— Знаешь, Булгаков, твои гимназисты были правы, – и безоговорочно щелкнула створками ридикюля. – Ты и сейчас со своим моноклем весь выпученный, ну прямо с головы до ног.

До плотниковского подвальчика было рукой подать, но Булгаков, едва вышли, подышав на палец, подъял его.

— Ну и где, сударыня, ваш хваленый воздух? Погода где? Вы хоть текущее время года можете назвать?

— Февруарий на дворе стоит, – отбивалась, прыская смехом, Любаша. – Неужто сам не видишь?

— Покорнейше благодарю, – приподнял Булгаков шляпу перед прохожим, который, завидев странную парочку, пошел петлёй, – покорнейше…

Ни с того ни с сего вдруг не захотелось ему на привычные посиделки. Ну что такого можно разобрать на лысине Лямина, которая того и гляди сползет ему на нос? Или писатель Заяицкий? Что он способен поведать, ежели за глаза его зовут – Недояцкий? А есть ещё Мика Морозов, шекспировед. Нет бы остаться тем кудрявым несмышленышем, каким в начале века написал его Валентин Серов. Так нет, нате вам – вырос, и оплешивел, как бродячий пес! Дурак, прости Господи!

— Любаша, – взял жену под руку, – что знаешь ты, Любаша, о Святых последнего дня?

— Больше, чем ничего, но почему «последнего»?

— Потому что другим до нас уже нет дела. Ты не представляешь, что значит для меня Вера. Да-да, именно с большой литеры. Это – мой дом, воздух, которым я впервые наполнил грудь, и мама, папа …Любаша, – голос вильнул, – а может, бог с ними, с этими архивными мальчиками – любомудрами. Давай встретимся с человеком, который знает о Святых последнего дня. Кстати, это в пивной имени Августа Бебеля. Клянусь, интеллектуальнее места не придумаешь!

Она уже и рот скривила несогласием, да проломив закат, покатил на них, пыля, вездесущий извозчик:

— Тпру-у-у, граждане!

— Послушайте-ка, господин транспортник, а вы уверены, что ваше сооружение выдержит нас?

На оставе дрожек возвышалось, гигантских размеров вольтеровское кресло, и растрескавшаяся кожа его топорщилась жутко, как на мумиях в киево-печерской лавре.

— Второй сезон без устали, – отвечал невозмутимо возница, – даже выпимши не падают.

— Ну, ежели так…

С выражением влюбленной обреченности уселась обок с мужем Любаша.

Перед пивной «У Августа Бебеля» солнце кончилось, его косо обрезала непроглядная тень какой-то новостройки.

— Когда выпадает делать что-либо впервые, – наставлял Любашу Булгаков, толкая припухлую дверь, – надобно делать сплеча, как в сотый раз!

Мог бы и не умничать. Любовь Евгеньевна эмиграцию прошла туда и обратно! Что видела, что чувствовала, спеклось в ней комом – ни убавить, ни прибавить.

Внутри заведения царило редкостное сочетание бесшабашности, безопасности и уюта. Где-то всхлипывала еще не забывшая Есенина гармоника; дым вкрадчиво выедал глаза. Посреди зала столики для всякого встречного-поперечного, вдоль стен, разделенные хлипкими перегородками – «кабинеты».

Они завернули в третий от входа, где, беседуя, уже сидели двое в белых от подсыхающей пены усах. Булгаковы присели с краю, друг напротив друга. Ноль внимания!

Тот, что помещался обок с Любашей, мотая слежавшейся копной жирных волос, басил:

— В самое мое рабочее время, как все прочие, по очереди является ко мне гражданин в шляпе, рассаживается, подтянув штаны, и предлагает по червонцу за анкетные данные любого жильца. Хоть там живого, хоть давно выписанного…

— Гоголь, – баском пожиже заметил ему собеседник, куря из кривой трубочки. Он и обликом был пожиже – дохленький и должно небольшого росточка.

— Само собой, – кивнул здоровяк. Дело-то без очков видно – подсудное! Я Марь Иванне мигнул и спрашиваю: кем будете, гражданин? Подданный я, отвечает, не здешний, а по-русски, как мы с тобой, иностранного местоположения. Осуществляю, и глазами тик-так, тик-так, миссию Святых последнего дня. О как! Отвечаю: часиков в шесть зайдите ко мне домой – просторнее разговор выйдет. Ушел. А Марь Иванна уже телефон куда следует, набрала! Прямо на дому у меня его и забрали. Огромная птица оказался – мормон американский с полномочиями от и до!

— Порядочный поступок, – отхлебнувши пива, молвил Булгаков. – Изрядного размера!

Тут собеседников словно подменили. Сколь тесно ни было, с выражением глубочайшей учтивости оба встали.

— Феся, – величаво представился здоровяк.

— Никита Безмолвный, – сказал его визави и короткопалую растопыренную ладонь прижал к правой стороне толстовки.

— Моё почтение, – безапелляционно отрубил Булгаков. – Василий Маркович.

— Э-э-э…

— По указу Совета народных комиссаров сменил монархическую фамилию Романов, стер вековой позор!

По-женски мило и улыбчиво вошла в образовавшееся недоумение Любаша, представившись по имени-отчеству. И сразу же попросила:

— Ну, пожалуйста, а полное от Феси, как?

— Феся и есть. Дедушка у нас святки у соседей переписывал, видать, и дал маху, старый.

— Ну-с, и что с мормоном? – сощурился Булгаков, выпив за знакомство. – Больше ничего не слышали?

— Э-э-э, Моё почтение, – нескладно произнес Феся и встряхнулся, – неприлично как-то такое фамилией назвать, вы уж простите, я понимаю ваше классовое чувство, но не выговорить с непривычки! А мормоны, что ж мормоны, их в наше время хоть пруд пруди. Позавчера в нашей квартире сосед озверел. Так знаете, кем оказался, когда милиция пришла, не поверите, психологом…

В этот миг из зала, куда выходили щели всех «кабинетов», душераздирающе заухало; там произошли решительные изменения. Столы сдвинули, ряженые цыгане заняли покатый помост, и под самодельные куплетцы пошло широкое гуляние. Слов было не разобрать, но звучали все голоса до крайности по-хамски.

— Нэпман веселится, – шевельнул бровями Феся, – так называемый ТРЕСТ!

— Троцкий Разрешил Евреям Свободную Торговлю, – тотчас же расшифровал Безвольный. – Обычное дело.

Невольно озираясь на визг и топот из зала, Булгаков несколько раз к явному удовольствию присутствующих ронял и ловил монокль – досада донимала! Что за писательский бред! Поймать первого попавшегося субъекта, лучше подшофе, и приставать с вопросами: а это? а как? а почему? Почему он – народ, а не ты? Лесков говорил: я знаю народ не по разговорам с петербургскими извозчиками… Я, Булгаков, что, все эти годы за чистенькими стеклами просидел? И подыхал, и сражался, а кого мог – лечил!

И все-таки с медным привкусом во рту, каким-то куцым языком произнес:

— Что же получается – мормоны, ТРЕСТ, озверевший психолог… мне вот намедни новенькую шапку в гардеробе солиднейшего учреждения подменили… Это все и есть НЭП? Или, может, еще какие-нибудь приметы имеются?

— Ну, это вы лишку взяли, уважаемый, – то ли ухмыльнулся, то ли сморщился Безмолвный: – Еще беспризорники папиросы стали пачками продавать. Девки гулящие профсоюз организовали. В ресторане «Прага» по желанию конский возбудитель в коньячок подливают. Сказывают, после этого даже у столиков ножки, пардон, раздвигаются…

— А что вы думали? – развел кулачищами Феся. – Психологу озвереть – раз плюнуть! Не делайте из мухи слона…

Тут в зале нечто так захохотало, что морозом дернуло по коже.

— А ты бы так смогла? – дотронулся Булгаков до Любашиной руки и тем же тоном продолжил: – Ежели все это – НЭП, спрошу далее: какой коммунизм может из него произойти?

— Не из грехов матери рождается дитя, – мундштуком трубки Безмолвный перечеркнул застоявшийся над ними дым, – из любви ея!

— Это диалектика или евангелие?! – Казалось, раздраженный Булгаков не выронил, а выплюнул монокль из глазницы.

И вовремя!

Огромный, туго обтянутый заграничным сукном зал, проскрежетал осколками по их столику и врезался в стену.

В единую торжествующую симфонию слились над ними бесчисленные милицейские свистки и как по команде смолки.

— Ваши документы, товарищи!

2

К концу следующего дня Булгаков был вне себя. Редакция газеты, где он служил обработчиком писем, буквально вся редакция обсуждала происшествие в пивной у «Августа Бебеля». Приходящая уборщица стала с веником у входа и с порога просвещала посетителей.

— Прямо наваждение бесовское, – горестно бормотал Булгаков, куря на лестнице. – Как? Ну как органам удалось это сделать? Все знают всё и с такими подробностями…

Поэт Валя Сметанич, циничный недоросль, стрельнув папироску, быстро избавил его от недоумения.

— Какое наваждение, – сверкнув фиксами, захихикал он. – При чем здесь органы? Ты, ты сам, только вошел, бросился рассказывать всем, как на тебя вчера наехала шевиотовая задница!

— Я?!

— Ну не я же.

Булгаков нащупал в кармане повестку в милицию, которую ему утром вручил дворник, показал:

— Как думаешь, может мне не ходить?

Через несколько минут главный редактор газеты позвонил жене:

— Мулюсик, сегодня не жди, буду поздно. Что-что? Надо разбирать дело Булгакова с Бебелем… Ну не знаю… Смотри сам.

Уже на выходе из редакции Булгаков чуть не уронил фельетониста Зубило, косопузого человечка с монументальным чугунным рылом.

— Ты что, ошалел? – запрыгал тот на одной ноге.

— О-са-та-нел, – буркнул Булгаков.

Нервы! Надо решительно что-то делать с нервами! Не откладывая.… Чудилось, он созерцает, как искажается его лицо. Неделю назад на перекрёстке Мясницкой с Бульварами стоял Киев! Шут его знает, какое место – Киев, и все тут! Как у бегущих гимназистов, изломаны были и угловаты стволы недавних саженцев. Утром застряло в графическом переплетении ветвей, и королева нагой напрямик шла меж ними; сторонясь, они давали ей дорогу. Как обернулась королева московской потаскухой, которую на рассвете выгнали вон – Бог весть, но такими теплыми слезами затопило глаза, что он не признал вскинувшейся к нему Любаши и оскорбил слепым словом…

Дома, на колченогом стуле да в новых, неразношенных тапочках стало жать грудину.

— Любаша, – позвал тихо, – что-то не к добру эти мои походы-выходы. Каждый разговор – почти законченное самоубийство! Ты не могла бы запереть меня недельки на три и никуда не выпускать?

— Хорошо, но у тебя же – дело Булгакова-Бебеля. Забыл?

«И до неё дошло!» А в глазах – беспокойство, вспомоществование, бережливость…

— Берегиня, – выдохнул коротко и провалился во тьму ранее, чем прилег.

Слух о деле Булгакова-Бебеля расползался по Москве, шипя и брызгая, подобно яйцу на раскаленной сковородке. Мейерхольд с Мариенгофом, шлепая друг друга по лбу, строчили проекты новой революционной пьесы, в которой писатель-попутчик скатывается в болото левого оппортунизма, несмотря на пролетарские танцы и фейерверк.

Зашуршали, по уши, увязанные в шарфы поверх пиджаков, нэпманы:

— Булгаков, это который Москвоспичка?

— Бебель… Бебель… Что-то знакомое. Идишбанк, что ли?

Май был; птичий хор пробудил Булгакова. Исчез занавес, и лучший в мире театр объял его. Сценой служил их старый дом на спуске, Булгаков, как в партере, сидел среди буйной зелени, уходящей в небо. Заиграла музыка, открылись стены, но люди, ходившие по знакомым комнатам, были не знакомы! Впрочем, где-то он видел их лица, слышал голоса, однако говорили они не то и поступали так, как он не поступил бы никогда! Неведомая сила сорвала его с места, он оказался на сцене, забегал от одного к другому, хватая за руки, выкрикивая в уши настоящие слова, от которых должно было перемениться всё! Напрасно. Тысячеустый хохот обрушился на него лавой, рассыпанным строем бешеной казачьей атаки, и глаза его открылись…

Оттоманка, на которую прилег Булгаков, была огорожена ширмой, рыночной поделкой в китайском вкусе. Жабоподобные драконы украшали жиденький шелк и, когда на столе у окна передвигали лампу, зубастый хоровод струился по стене над головой.

Ясно, кто-то нагрянул в гости, шаги поскрипывали за ширмой, доносились невнятные приветствия, и вдруг потёк разговор без вступительной погоды или здоровья, о том, что внутри.

Булгаков притих – никак не мог узнать голоса, а ведь знакомы донельзя.

— Надежду Константиновну, Миша обожает.

— Я знаю.

— Откуда бы?

— Читал его «Воспоминание» в газете, когда готовил анкету.

«Какая анкета», шарахнуло в голове так, что Булгаков едва не обрушился с изголовья.

А за ширмой плескалась вода, позвякивали чайные ложечки…

И снова:

— Есть явления, о которых Булгаков говорит весьма неохотно, хотя видно, только о них и думает.

— Спасибо, уже положил. Какие, например, явления?

— Недавно Миша прямо сказал: Пошли обвинять Советскую власть в безбожии, – где хочет, веет Дух Божий. Даже в отрицании! Не забывайте, он из потомственной семьи священников.

— М-м-м, известно, диалектика. Хошь-не-хошь, все нынче так говорят.

— Ну, не скажите.

— Согласитесь, – продолжил этот известный насквозь голос, – есть определенная двусмысленность, когда Булгаков в статье на смерть Владимира Ильича говорит, я не дословно, разумеется, что в Москве по лютому морозу будут ходить к вождю четыре дня. А потом, потом в течение веков по всем дорогам земного шара человечество пойдет искать Ленина так же, как искала Христа бессменная звезда. Какова параллель! И не намек ли здесь, что товарищ Ленин может уйти от нас ещё раз, в другом, теперь контрреволюционном, смысле и придется, – тут булькнуло, видимо, говоривший обозлился, – придется человечеству искать Ленина для реставрации Октябрьской революции?

— То, что вы ему приписываете – мистика, а Булгаков мистики не любит потому, что мистика всего-навсего тайна. Булгаков говорит: нет ничего более временного, чем тайна.

В исступлении Булгаков не заметил, как на слове «мистика» прикусил язык до вкуса крови во рту. Показалось, говорит сам, а не тот, за ширмой…

«Кто же тогда второй…?»

Голоса сделались тише, словно отдались.

— Значит, пусть временно, но тайны все-таки существуют?

— Только маленькие: кто у кого украл. Булгаков утверждает, что Ленин открыл закон, почему царство Иисуса не от мира сего.

— Вот как! Минуточку, я законспектирую…

— Закон должен запоминаться с первого раза! Чтобы построить на Земле Христово царство нужно построить христианскую экономику.

От наступившего молчания у Булгакова заломило зубы. Там, наверное, мерили друг друга взглядами.

— Ну и!

— Христос не знал домостроя! Не на что было устанавливать новое общество. Как без фундамента?! Попробуй возлюбить ближнего, давая ему деньги в рост. На камне Петра основали одну идеологию – Церковь, и она стала служить Собственности. Любой! В работорговлю превратилась любовь к ближнему. Ленин сделал собственность общенародной, дабы служила она каждому. И с этим умерла старая церковь апостола Петра. Идеология стала общедоступной, как собственность. Отныне в России все будет производиться, и продаваться по-ленински, по справедливости. Без наглого обмана, на котором тысячелетия держались все государства. И ныне держатся! Вот в чем дело – Христос и Ленин. Ленин и Христос. В их единстве наша сила!

Булгаков не помнил, как очутился за столом. Свет наступающего дня туго сочился сквозь прорехи старенькой шторы. Перед ним – стакан остывшего чая, мокрые пятна на скатерти, небрежно – листы бумаги с ломаными карандашными строками… Медленно, следя, сдвинул всё на сторону.

— Люба. Любаша! Кто у нас был?

— Кто? – глаза сонные-сонные. – Никого. – Ты прилег… Я, видишь, как убитая… никогошеньки.

— Так с кем же я тогда говорил? А анкета? Не было разве?

3

В большом городе привычка щеголять точностью приводит к преждевременному появлению в назначенном месте.

На полчаса ранее указанного в повестке срока прибыл Булгаков в крохотный скверик, отменно скрывавший своей сиренью нужное отделение милиции.

Прибыл и нисколько не пожалел.

Неяркая позолота осыпалась с неба, и птицы уже перестали ей радоваться; тишина стояла, словно купол.

На единственной лавочке уже сидел пожилой господин в поношенном френче.

«Из бывших, – машинально определил Булгаков, – ныне, скорее всего мелкий хозяйственник», – и блаженно опустился рядом. По пути он купил две палочки папирос «Ира», государственную и от частника, не терпелось, есть ли разница. Открыл, понюхал, а черт его знает…

— Как хотите, – повернул к нему сметливые ореховые глаза сосед, – но я убежден, конкуренция – выдумка!

— Без выдумки человек, как без штанов, – звонко ответствовал Булгаков, предвкушая замешательство, – а без штанов человек есть тьфу; никакого интересу!

— Ну да, штаны не один стыд, но и ум обнаруживают.

Булгакова развернуло к соседу всем корпусом. Улыбка звучала в ответе, а на лице её не было. Искры седины мерцали в коротких темных волосах, а усы были безнадежно прокурены. Под ними и сейчас торчала трубка.

Булгаков наглядно прикурил одну папиросу, затем другую и улыбнулся:

— Обе без штанов.

— Вы позволите? – хозяйственник, а может просто бывший, неловко взял с колен Булгакова спичечный коробок и вопросительным знаком пустил тонкую струйку дыма: – Если не секрет, где находите применение своим способностям?

В поездах, на отдыхе да, собственно, во всяком обществе Булгаков давно закаялся называться доктором. Понятно почему! А скажешь: писатель – ещё хуже! Не читал, отвечают, и баста. Потому сказал быстро:

— Электрический инженер! – и, подумав, глупо добавил, – по освещению.

Подобие огненной ниточки зажглось в ореховых внимательных глазах.

— Освещение… просвещение… Это вы хорошо сообразили. Совмещать эти понятия необходимо. Редкостный эффект получается.

— Позвольте… позвольте, – чуя, что не он ведет, а его взяли под уздцы, заволновался Булгаков. – Я решительно ничего не совмещаю. Мне некогда. Я сейчас в милицию иду!

— Проводку устанавливать?

Глаза у Булгакова замерли. «Вот оно!». Ведь только что на двери милиции он внимательно прочитал серенький квадратик: «Внимание! Сегодня в помещении производится замена электропроводки. «Приема граждан не будет!». Прочитал, пожевал губами и, как ни в чем ни бывало, отправился сюда дожидаться указанного часа… Все! Приехали, ваша остановка «желтый дом»!

— Поверьте, это не я, – услышал он свой отвратительный голос, – это обстоятельства спятили. Понимаете? Я в колесе… Какой, к черту, электрический инженер! Писатель я: «Записки на манжетах», «Дьяволиада», вот пьесы поставил: «Зойкина квартира», «Дни Трубиных», словом, пишу…

— Читал, видел, – кивнул, теперь уже Бог знает кто. – Да вы успокойтесь. Настоящая работа всего человека забирает, трудно войти, ещё труднее выйти, – и встал с поклоном: – Осип Джугаев с вашего позволения, партработник.

— А-а-а, понимаю, – губы невольно дернуло, и Булгаков понес, очертя голову. – Нет, не понимаю. Давайте уж не в бровь, а в глаз!

— Как бы не ослепнуть.

— Что? А ну да… Общеизвестно, есть внешняя политика, внутренняя, культурная, наконец, ликбез. Ликбез – особая статья, явление небывалое. Как литератор всеми фибрами души, чем угодно – за! Все это должны делать, и делают профессионалы. А большевики – надзор? М-м-м, не сказал бы, что удачно. Скажите честно, надсмотрщик – пролетарий?

— Если он служит большинству народа – несомненно, да! Вы же писатель, почему вы боитесь слов?

Сухо. Булгаков облизнул губы:

— Да потому, что знаю их силу. На себе испытал. Надзор нашим народом всегда почитался за насилие. А вы осуществляете надзор в превосходной степени – за словом! За мыслью! Тут сердце человеческое, судьбы в окрошку! Ответьте, как, ну как можно врачу указывать способы лечения?

— Действие любого специалиста имеет скелет, – отвечал партработник, неторопливо разворачиваясь к собеседнику, – этот скелет образует идеология. Наша главная задача в том, чтобы идеологией стала социальная справедливость, а не выгода отдельного спеца. Минуточку, – остановил он, едва блеснувший порыв Булгакова, – минуточку, уверен, вы слабо себе представляете, что значит социальная справедливость. Это – единство людей труда. Писателя, – трубка служила ему дирижерской палочкой, – хлебороба, рабочего, врача… Минуточку, – и властно заражая своей сосредоточенностью, стал набивать трубку.

Солнце, вставшие во весь рост, вызолотило ему волосы и резко прочертило оспины на щеках.

«Нерусский же, – вскричал про себя Булгаков, – во Владикавказе, кажется…»

— Так вот, – словно услышав это, перебил его Джугаев, – вы так же не представляете себе, что есть государство. Монархические беседы за чаем не в счет! Для начала давайте действовать методом исключения. Когда в стране есть голодные, это – негосударство! Когда – бездомные то же самое. Если вор и проститутка – профессии, значит, государство в данной стране и не ночевало! Все это и есть работа партии большевиков. Надеюсь, хотя бы её размеры вы уяснили себе? Вы правы, мы обязаны указывать и приказывать. Нам нужно знать, кто и что говорит. Наш народ должен разделять ответственность со своим правительством! Иначе не будет никакого единства. Ошибся – отвечай по закону, кто бы ты ни был. Министр или дворник. Кому-то подобное кажется диким, потому что такого в мире нет. Ну и что? Значит – будет! Интеллигенты ссылаются на Европу, на Америку. А что они могут нам дать? Государственного опыта у них кот наплакал. Америка с изначала управлялась бандами, которые только меняли названия. У Франции, да, имеется опыт Великой революции, но он мал, мы это уже прошли. В Англии двести лет правит королева, считайте, одна и та же, вся ее государственность – вечерний вист по маленькой. Она уверена, что банковские аферы и есть экономика! Нам не нужны такие примеры. Спасибо, не в коня корм!

— Бог, – вырвалось у Булгакова. – Вы забыли Бога!

— Вы действительно верующий? – обжег его быстрый взгляд.

— Разумеется, – вяло сказалось, не так, как хотел.

— Что ж это за Бог у вас, ежели его можно забыть? Он что, чемодан?

«Да, сморозил»

— А церковь?

— Церковь будет проклята, – и в упор глянул на солнце. – Не нами. Она сама предаст себя анафеме за то, что проглядела возвращение Христа. История не знает жалости!

— Жмет, – сморщился Булгаков, – ох как…

— Сердце?

— Жизнь жмет, как скверно пошитый костюм. Что делать мне, партработник?

4

Радуясь, что не проспала, подлетела Любаша к «Дому Герцена», справка требовалась для писательского кооператива.

Уже в тамбуре обладало ее запахом сильно подгоревшей гречневой каши, которую, кстати, в творческом ресторане никогда не готовили. А человеческая суматоха в коридоре и вовсе представляла из себя жидкую размазню. Провожали, оказывается, Пастернака, который с двумя женами, ребенком, нянькой и домработницей отправлялся в Свердловск изучать рабочий быт Урала. Многие не скрывали слез.

— Государство-то, что делает государство! – восклицал высохший, как кость, поэт, чью фамилию никто не мог запомнить.

Любаша все-таки пробилась к нужным дверям, но все они были заперты. Погожая резвость подхватила её и понесла вон! Она купила горячего хлеба в государственной булочной и, похрустывая корочкой, вернулась домой раньше намеченного.

Миши ещё не было, и в комнате стояла такая солнечная тишина, что на мгновение заложило уши.

Она принялась сразу за всё: там стирала пыль, у зеркала подщипывала брови, положила кусок масла в подсоленную воду. Взгромоздила на примус чайник, и тут хрустнул замок на входной двери… Он!

— Ты что… – и, потянув носом, проглотила: «выпил!».

— Поздравь меня, Любонька, – далеким-далеким голосом сказал Булгаков, – открыл первейший бытовой закон: не надо разговаривать с неизвестными!

5

18 апреля 1930 года Сталин позвонил Булгакову.

Деловым и сухим вышел разговор. Сплетники и те не сумели придать ему двусмысленности.

Будто и Сталин, и Булгаков изначально находились каждый в своём кругу. Их грани могли только с хрустальным коротким звоном содвинуться. Не более!